Я до сих пор на свободе, мечусь по полотну шуршащим грифелем карандаша,
стекаю густой насыщенной гуашью, разлетаюсь пудровым облаком акварели,
оставляю кляксы, линии и странных форм послания, мараю холст унылыми
попытками что-то стереть ластиком.
Наличие белых пауз обостряет во мне желание наслаждаться процессом, пока случайный прохожий не вылил на все это ведро густой черной патоки, в которой я задохнусь и исчезну. А вдруг завтра мой холст окинут идеальным взглядом и кинут на веки вечные в огонь, где плачь и скрежет?
Страх этого и радость ежедневной беготни накаляется до предела, и вот я свечусь изнутри, словно кусок железа в руках кузнеца, и хочу упасть, раскаяться, извиниться и попрощаться. С кистями, с засохшими и свежими тюбиками красок, с карандашами, с разлитой мутной водой. И в тоже время знаю, что потрачу эту мучительно-радостную агонию последнего дня на создание чего-то прекрасного в память о своем ничтожном существовании, имея наглость мечтать, что этот клочок бумаги переживет меня хотя бы на чуть-чуть.
Наличие белых пауз обостряет во мне желание наслаждаться процессом, пока случайный прохожий не вылил на все это ведро густой черной патоки, в которой я задохнусь и исчезну. А вдруг завтра мой холст окинут идеальным взглядом и кинут на веки вечные в огонь, где плачь и скрежет?
Страх этого и радость ежедневной беготни накаляется до предела, и вот я свечусь изнутри, словно кусок железа в руках кузнеца, и хочу упасть, раскаяться, извиниться и попрощаться. С кистями, с засохшими и свежими тюбиками красок, с карандашами, с разлитой мутной водой. И в тоже время знаю, что потрачу эту мучительно-радостную агонию последнего дня на создание чего-то прекрасного в память о своем ничтожном существовании, имея наглость мечтать, что этот клочок бумаги переживет меня хотя бы на чуть-чуть.
